1.

​

Известно, что во время Второй Мировой войны японцы воспринимали свою борьбу с Соединенными Штатами как борьбу духа с бездуховностью, высокой культуры с упадком, сакрального начала с профаническим, – причем явный признак бездуховности противника они видели в том, что в Америке особенно развита журналистика. Журналистика – это действительно яркая родовая черта западной демократии. Другие типы общества выработали более пафосные жанры общественного нарратива и только Запад настроил особый взгляд на мир через призму газетного репортажа, фельетона, карикатуры... Одно время мне самому эта мысль казалась совершенно неотразимой: общество высоких жанров выше общества низких жанров; героический эпос обращается к вечной реальности мифа, символа, в то время как масс-медиа живут сиюминутной возней мелких частных интересов и амбиций, безвкусно и крикливо раздутой. Тем не менее, несмотря на отсутствие журфаковского диплома, я все-таки пошел в провинциальную журналистику и оставался в этой индустрии вплоть до эмиграции в Канаду, где, наслышанные об убийстве Анны Политковской, канадцы взирали на меня с благоговейным почтением. Но совершенно не заслуженным: в нашей тихой русской провинции убивали депутатов, прокуроров, но не журналистов. Опасный материал в любом случае никогда не будет опубликован: редактор или издатель всегда знает, на каких условиях его газета может выходить. К тому же, поскольку закон требует для публикации «проверенную» информацию, тем самым обязывая любой источник раскрывать, то оказалось, что по-настоящему «проверенная информация» – это официальная информация. Кроме того, типографии, чтобы не идти на нежелательные конфликты, также контролируют поступаемые к ним материалы. Таким образом, журналистам обеспечена полнейшая безопасность. В приватных беседах редактор не делал никакой тайны из того, что реально происходит в нашем городе, и за что именно «могут убить». Он не делал тайны и из того, как, и какие политические реалии влияют на положение газеты, на «длину поводка». Но разговоры в редакции, за чаем с печеньем – совершенно безопасное и безобидное занятие1.

 

В свое время идеологи ЛЕФа провозгласили газетный репортаж как истинно революционный жанр, взамен реакционных в силу своей классовой природы романа и поэмы. «Основная наша задача – не ждать красных эпиков, а приучать всю советскую аудиторию читать газету, эту библию сегодняшнего дня»2 – писал критик Третьяков в 1929 году. Третьякова расстреляли в 1937-ом; идеи ЛЕФа пришлись не ко двору. Власть обратилась к эпосу, к роману, к поэме, но журналистика осталась директивой: во что верить, и что гневно клеймить в данный момент. Получилась жанровая эклектика: эпико-героическое, и даже вербально-магическое содержание при динамической, формально объективной, «критической» литературной форме. Думаю, именно поэтому у нас утвердилось мнение, что писателю, литератору нельзя идти работать в газету: эта профессия исподволь разрушает литературный талант. Между тем, многие американские писатели начинали именно в журналистике, оттачивая в ней экспрессивность и лаконичность повествования. Но в Америке ведь другая литература, тем более другая журналистика...

 

2.

​

Впрочем, и в работе газетчика есть место творческому, литературному началу... Почти на каждую редакционную планерку нужно было представить два оригинальных сюжета, – ведь провинциальная жизнь не особо богата публичными событиями, да и не «всякое лыко в строку» (старомодный газетный каламбур). Проблемы в провинции одни и те же, так что требовалось что-то новое, неожиданное. И вот мучительно ищешь и предлагаешь совершенно произвольные, и порой маргинальные темы, например: борьба с мартовскими сосульками, или кто держит голубятни в городских дворах, или под какими именами больше регистрируют новорожденных в городском ЗАГСе, или как сейчас играют свадьбы (чем наш тамада отличается от настоящего кавказского) и куда привозят молодоженов для традиционного возложения цветов... Или, скажем, потухший вулкан в лесах Гдовского района, якобы напичканный алмазами (не важно, что это только гипотеза, и наверняка несостоятельная)... Или директор Пушкинского заповедника вдруг выдвинул идею «в краю, где Сороть голубая» рыть норки хоббитов – для привлечения туристов; возможно, он пошутил или просто обмолвился, но не раздуть это на целую газетную страницу – непростительная оплошность. И автор этих строк, кажется, был первым, кто придумал писать о Пскове под эстонской оккупацией: это исторический факт, хотя эстонцы тогда были просто временными союзниками Юденича, а диктатором Пскова был не эстонец, а сомнительный национальный герой белорусов поляк Булак-Балахович. Краеведение, действительно, очень выручало: Белое Движение, Тартуский мирный договор, Великая Отечественная война и три года немецкой оккупации, Рижская духовная миссия... Или, например, такой любопытный факт: романтический герой рок-оперы «Юнона и Авось» Рязанов, оказывается, был скромным служащим в нашем губернском городе... и к тому же Кончиту он скорей всего не любил. И, увы, неисчерпаемый жанр: описывать, как «живописно» разрушаются старинные церкви, крепости, помещичьи имения, и как бездарно у нас обращаются с культурным ландшафтом. Особенно впечатлило меня при первом посещении роскошное имение Строгановых под Порховым: мой гид в темной зале полуразрушенного дворца провел сапогом по осыпавшейся штукатурке, расчищая пол, растительный орнамент которого был составлен из миниатюрных кусочков редчайших пород дерева. Мрамор для парадной лестницы везли сюда из Италии. Даже псарня здесь была с колоннами, конюшни украшены литыми лошадиными головами, а огромная куполообразная крыша над манежем поражала сложностью и изяществом инженерного решения...

​

И, конечно, выручали письма читателей... Как-то редактор протянул мне письмо из пригородного поселка с характерным названием Родина. Читатели били тревогу (еще один советский газетный штамп): в их поселке построили особняк, где, по признанию строителей, будет молельный дом «протестантской религии». Реакция была понятной: «Мы считаем это духовной экспансией против православия». Письмо было также отослано местному депутату, в районную и областную администрации. Особняк действительно строила женщина, возглавлявшая в качестве пастора небольшую общину методистов, о которых в городе до этого не было слышно, хотя община существовала уже много лет. Дом, естественно, мог служить и для молитвенных собраний. В письме был указан контактный телефон некоего Владимира, которому я и позвонил, чтобы назначить встречу. Этого человека я представлял себе длинноволосым бородатым клирошанином или алтарником, эдаким православным книжником, ревностным партизаном идей «Святой Руси». Однако Владимир подъехал к условленному месту на джипе с блатным номером 858 и оказался бритоголовым малым в спортивном костюме – с настолько выразительно бандитской внешностью, что мне стало не по себе; своей колоритной фактурой он слишком напоминал старшего брата в исполнении Сухорукова из балабановского фильма «Брат». Оробев, я все-таки задал сознательно идиотский вопрос: сколько человек насчитывает православная община в Родине? «Я вообще-то неверующий, но я не понимаю, зачем надо строить, если жители против!.. Попробовал бы я открыть ларек в Грозном!» – неотразимо обосновал он свою позицию. Из интервью с жителями поселка выяснилось, между прочим, что до этого некий священник предлагал на сходе строить в Родине православную церковь, но получил отказ: пожалели планировку сквера. Этот факт приводили в качестве аргумента против методистов: «если уж своим отказали, то чужим и подавно!» И, скорей всего, если бы особняк построили не методисты, а те же бандиты, которые устраивали бы там шумные кутежи, никому бы в голову не пришло жаловаться на них в газету.

​

Моя статья об этом конфликте (благосклонная к методистам) вскоре вышла, и уже после этого, помню, редактор высказал мне некоторое неудовольствие. Высказал очень осторожно: что надо-де учитывать сложность и деликатность религиозного вопроса в обществе. По всей вероятности, общественность была разочарована даже при довольно отстраненной и сдержанной подаче материала, и после публикации редактору пришлось отвечать на негодующие звонки. Уже тогда совершенно равнодушная к религии и благочестию «общественность» научилась лицемерно использовать квази-религиозную демагогию, – специфическая черта целой эпохи, из которой мы еще не вышли.

 

3.

​

Да, не скрою, как журналист я мечтал писать о самой советской из тем: я мечтал писать о производстве... Об электростанциях, новых цехах, о рыбаках, комбайнерах, железнодорожниках... Об их борьбе с косной материей... Это, конечно, либо эстетская мечта вернуться к высокому жанру, а скорее, пожалуй, к его ироничному обыгрыванию, – либо к футуристическому культу техники, – чтобы уйти от тривиальности общественно-политической конъюнктуры и от призрачности мнимой общественной жизни... Да, это была мечта – писать хоть о чем-то реальном, мечта нереалистическая, ведь и производство, экономика – такая же закрытая сфера, как армия, милиция, школа, здравоохранение... Хотелось, если угодно, писать по-лефовски, в этой стилистике и в этой системе ценностей. Но пришлось писать не о рабочем классе, а о новой пост-советской буржуазии, не о «людях труда», а о людях крупной собственности, «правой» партийной карьеры, популистской фразы.

​

Новые капиталисты, вышедшие из барменов, спортсменов (sic) и партийно-хозяйственного актива, боролись отнюдь не за рынок сбыта, а за статус, за место в системе. Эта не та буржуазия, которая совершает буржуазные революции (впрочем, кажется, ни одного революционера из числа капиталистов не было)... Это очень своеобразная буржуазия, иногда с ленинскими партбилетами в кармане, возле сердца. Но даже идеалами советской молодости они готовы пожертвовать ради, если можно так выразится, ханского ярлыка на сегмент рынка, на часть бывшей «социалистической собственности». Обычному буржуа не нужна личная преданность пролетариата, ему нужны его время и труд, а вот номенклатуре – нужна. На преданности, на личном отношении к хозяину именно как к хозяину все и держится в российской системе, какой бы либеральной внешне, и какой бы рыночной формально, она не была. Некоторые, увы, находят в этом патернализм, который надо лелеять как национальную особенность. Помню, как с редакционным заданием я поехал в глубинку, где проходили выборы главы районной администрации. Директор крупной агрофирмы (бывшего совхоза) оказался приятелем действующего главы, и этом совхозе число проголосовавших за действующего главу администрации достигло практически ста процентов, оставляя далеко позади другие участки. Избирательный участок был оформлен по правилам. Но, возможно, просто неудобно, когда вокруг все «свои», уединяться за ширмочку с бюллетенем... Как был получен такой результат – вбросами, махинациями при подсчете голосов или, вполне в духе патернализма, солидарностью со своим хозяином – неясно. Доходило до того, что в областном центре охранник потерял работу в супермаркете за то, что вел с другими сотрудниками разговоры в пользу КПРФ: владелец супермаркета был высокопоставленным членом «Единой России» и расценил это как личную нелояльность. И он же во время выборов в областное собрание организовал своих наемных работников вполне в советском духе – посадил их в автобусы и отправил голосовать с открепительными удостоверениями в соседний Печорский район, где и был достигнут искомый результат благодаря дополнительным голосам. На этом фоне покупка голосов пьяниц и бездомных, – обычная практика в провинции, – выглядит более благопристойно; так, один из депутатов областного собрания получил необходимые для победы голоса благодаря тому, что именно за него неожиданно проголосовали все заключенные городского СИЗО. При таких нравах, при самом беззастенчивом административном диктате, люди в глубинке, давшие позже согласие на включение их имен в списки оппозиционных «Яблока» и СПС, были совершенно беззащитны перед давлением, а то и угрозами, – ведь на местах самая социально активная группа – это бюджетники, люди подначальные, кроме того, их родные тоже у кого-то работают. Кандидаты на период выборов просто скрывались, чтобы не подставлять партию: по новому закону весь список снимался, если выбывал хотя бы один кандидат.

​

В 90-е годы приватизированы ведь были не только предприятия, но и государственные учреждения (об этой проблеме с благородным негодованием было написано в первом предвыборном обращении от имени Путина – о приватизированных полномочиях; однако кончилось тем, что всё приватизировал сам Путин). Эта приватизация по умолчанию подразумевает, что она распространяется и на людей: сотрудники комитетов и управлений региональных администраций – по социальной работе, образованию, спорту, культуре, а также МЧС, гражданская оборона и т. д. – автоматически мобилизуются и бросаются на избирательные кампании в пользу партии власти или конкретных лиц во власти. Это, правда, зависит от статуса организации, от ее места в государстве. Скажем, областной комитет образования принадлежит местной правящей группе, а армия, милиция, как более централизованные, – только центральной партии власти. Этот принцип начал действовать еще при Ельцине, и было забавно наблюдать с каким зубовным скрежетом управленцы с партбилетом КПСС в душе работали на Ельцина и его партию во время выборов. И вспоминается пресс-конференция губернатора Новгородской области Михаила Прусака во время его официального визита в Псков в 2006 году. Девушка из пресс-службы «Единой России» торжественно пролепетала дежурный вопрос: «Расскажите, пожалуйста, как у вас идет партийное строительство?» (термин из советского лексикона: имеется в виду партийная работа и рост рядов «Единой России»). Прусак обводит всех грустным взглядом и вздыхает: «Да, я вступил. Ну а куда деваться-то... За мной область...» Воцарилось молчание. «Только об этом не пишите» – добавил он. Поразительно, – и в то же время само самой разумеется, – что никто об этом действительно не написал, и я тоже, хотя по условиям существования нашей газеты мог бы. Безусловно, когда официальные лица проговариваются, – это законная добыча репортера, но это было бы просто непорядочно – подставить человека. Подразумевалось, что все мы всё понимаем, и губернаторы, и журналисты, но деваться некуда. На вступление в путинскую партию разнарядка приходила во все бюджетные организации, даже в детский театр кукол. Система так построена, что властям не важно, что думают и чувствуют низы, важно, что происходит наверху, как там оценивают деятельность на местах, отсюда соревнование в лояльности и рвении среди региональных властей, принимающее столь гротескные гоголевские формы.

​

Еще один маленький эпизод: на одной из сессий Псковского областного собрания необходимо было провести спущенный из Москвы закон (тот самый, о снятии всего партийного списка при одном выбывшем; упомянут выше). При голосовании закон не прошел: не хватило нескольких голосов. Объявляется пятиминутный перерыв «для консультаций»... После перерыва кто-то из депутатов заявляет, что ошибся, не понял, за что только что проголосовали, и просит проголосовать еще раз, что по регламенту допускается. Коллеги понимающе зубоскалят, но депутат продолжает играть свою роль: «Ну, могу я ошибиться!». Повторное голосование дает необходимый перевес голосов и закон проходит... Подковерные парламентские махинации применяются везде, но чтоб так откровенно, на виду у газетчиков, не рискуя репутацией, – это, конечно, довольно показательно. Журналистов особо никогда не стеснялись. Помнится, как журналисты вместе с чиновниками курили в перерыве какого-то заседания и посмеивались, выслушивали от замгубернатора: «не-е-ет, пресса и не должна быть свободна!». Братание господ и слуг в курилке, единение в простодушном цинизме – очень характерная для нео-совка сцена! Но на самом деле и господ-то нет: все в том или ином формате – холопы. Нелюбовь обывателя к олигархам – это вовсе не ненависть к богатым, богатство олигархам прощают, как прощают богатство тем же депутатам, губернаторам, президентам, за которых голосуют. Не прощают отступления от роли, «высовывания». «Не надо было ему в политику лезть» – говорят о Ходорковском; подразумевается: мы же не лезем!.. Легитимность в борьбе за власть дает только сила, но сила институализированная, в нашем случае – погоны... Олигарх Путин выгодно отличается в глазах обывателя от олигарха Ходорковского тем, что Путин – офицер КГБ, ему и положено брать все, что сможет, нарушать закон, расправляться с оппонентами, свободно применять все возможные силовые и даже террористические методы: он принадлежит институту, учрежденному еще в мифические времена, времена как бы сотворения мира (нашего мира, нашей вселенной-социума), то есть в эпоху Ленина, – злого демиурга, но демиурга именно нашего социального универсума. В этом объяснение полной индифферентности масс по отношению к убийственному, казалось-бы, компромату.

 

4.

​

«Золотой век» провинциальной журналистики, когда можно было писать что угодно о ком угодно, закончился очень быстро – еще в 90-е годы. Формально возвращение провинциальных СМИ в систему оформилось в виде типового договора «об информационном сотрудничестве» с администрацией, либо же в форме акционирования, при котором контрольный пакет акций остается за администрацией. То есть формально это рынок, отношения свободных субъектов. Никакой цензуры – только договор, который без принуждения подписывают, чтобы остаться на плаву, чтобы платить жалкую зарплату авторам. И вот эта форма договора об «информационном сотрудничестве» позволила восстановить не только контроль над тем, что пишут, но и принудить к проведению нужной пропагандистской линии. Когда в наш город приезжал Гарри Каспаров, тогда уже лидер оппозиционного движения, редактору газеты, в которой я работал, позвонили из областной администрации с весточкой из администрации президента: «рекомендовано не заметить», и ему же было поставлено на вид, что он проигнорировал направленную против Латвии «мега-антифашистскую акцию», которую провели то ли «Наши», то ли «молодогвардейцы», то ли местный аналог их, в Красухе (на месте деревни, сожженной немцами во время войны). «Молодежное движение» старательно продвигалось «старшими товарищами»: было заявлено, что именно из них будут замещаться будущие вакансии в органах власти. Это поколение молодежи, которое не застало СССР, не пережило мировоззренческую ломку и полностью воспитано на попсовом патриотизме.

 

Но вернемся к концу «золотого века» провинциальной журналистики, о котором вспоминал видавший виды редактор за чаем с печеньем... Когда началось распределение собственности, региональные СМИ, до этого государственные, начали переходить в руки местных олигархов. Новая буржуазия с политическими амбициями быстро расхватала печатные органы обкомов и горкомов и региональные вкладыши центральных изданий. Это была эпоха так называемого «дикого поля». В этом диком поле сосуществовали пока еще относительно автономные «ханы», делившие и великую равнину, и кочующие по ней улусы. В то время взаимоотношения бизнеса и органов власти еще не установились в нынешнем формате. Пресса могла весьма смело критиковать другого «хана», но по сути это все равно была работа на власть: просто другой хан хочет получить тот же ярлык из орды, и пока что сама орда не возражает против таких политических игр и допускает некоторую долю непредсказуемости на местах. Конечно, в любом обществе газеты кому-то принадлежат и выдерживают определенную линию, но на Западе журналистика и политтехнология более-менее размежеваны, а откровенное, пафосное восхваление политиков просто отсутствует как жанр. Как-то мне повстречался в Toronto Star рассказ одного канадского журналиста. Он жаловался, что знакомые в один голос говорят ему: о’кей, ты хорошо и справедливо критикуешь политику Либеральной партии, теперь настало время покритиковать консерваторов, иначе все подумают, что ты тори (тори были как раз у власти в Оттаве, на федеральном уровне, в то время как либералы сохранили доминирующие позиции в провинции Онтарио). Иными словами, цеховая этика предполагает, что журналист не должен быть партийным. То, что в России можно быть не только партийным, но и работать на какого-нибудь воротилу, – это, конечно, за пределами всяких приличий. Я совершенно не имею в виду пресловутую продажность журналистов. Журналисты тоже попадают под обаяние политиков и политической риторики, разделяют с обывателем его слабости, а значит имеют склонность к той же «патерналистской» модели, что и все (пост)советские люди. В то же время профессиональная этика журналиста еще не выработана, – либо нет спроса на соблюдающих профессиональную этику. Я сам участвовал в предвыборных кампаниях и никогда не шел в этом против совести, хотя едва ли участвовал в благородном деле. К счастью, я никогда не был участником выигранной предвыборной кампании, и не нес потом моральной ответственности за людей, которых рекламировал, и которые потом оказались у власти. В моем случае главным мотивом было работать в оппозиции по отношению к действующей тогда администрации, возглавляемой моим бывшим коллегой, экс-редактором «Правды Жириновского», которого сам Жириновский отправил губернаторствовать в Псковскую область. Это решение не было случайным: Евгений Михайлов, окончивший истфак МГУ с дипломной работой об итальянском фашизме и автор книги с красноречивым названием «Бремя имперской нации», был уроженцем Великих Лук, – второго по величине города в области. Бывший журналист предоставил распоряжаться областью своим Parteigenossen, которые быстро сделались крупными собственниками чуть ли не целых отраслей региональной экономики и успешно вступили в «Единство», вскоре после того, как появился этот бренд. В его губернаторство Псковская область обрела скандальную известность тем, что многие годы алкогольная отрасль у нас датировалась из областного бюджета как убыточная, но социально остро необходимая.

 

Любопытно, в какой риторике велась агитация за Евгения Михайлова уже во вторую его предвыборную кампанию. В Пскове стены домов и подворотни были исписаны крупными однотипными надписями: «Михайлов – наш хозяин!». При этом сам Михайлов не походил на типичного губернатора, «крепкого хозяйственника» – коренастого мужлана с хитрой физиономией. Астенический, меланхоличный, с черной шевелюрой и усиками он более походил на артиста цыганского театра; манера зажимать большой палец в кулаке выдавало в нем некоторую декадентскую нервность; и в самом деле: после поражения на третьих своих выборах он оказался в психиатрической больнице. Но московские политтехнологи (из команды Марата Гельмана, как мне сообщил один из сотрудников администрации) решили, что ставка на рабское начало и любовь к «сильной руке» в провинциальных туземцах будет наиболее перспективна. При этом «откуда-то» появился кандидат Беляев, ультра-националист, появился только для того, чтобы от его имени выходила газета, в которой другие кандидаты буквально, и без каких-либо доказательств, изображались сутенерами, педофилами, педерастами, бандитами. Открываешь газету, а там кандидат Кузнецов в костюме крестоносца бросает в огонь младенца, в то время как Михайлов пляшет «Танец маленьких лебедей» взявшись за руки с Путиным – мнимый компромат в эпоху расцвета популярности последнего; а вот жена Михайлова пишет за компьютером письмо подруге, жалуясь на чрезмерную сексуальность мужа; текст прерывается сумбурным набором знаков – читатель догадывается, что сексуальная ненасытность супруга настигла ее и в этот момент: это ответ креативщиков на инсинуации о якобы гомосексуализме губернатора, распространяемые оппозицией. В следующую кампанию акцент был сделан только на тождественности того же кандидата с Путиным. Близость к партии Путина, поддержка Москвы гарантировали в глазах обывателя, что «хуже не будет», а возможно, из Москвы и что-то «перепадет» области. Кончилось тем, что когда был дан старт уже последней губернаторский кампании, политическая жизнь застыла в полном штиле: в Москве как будто забыли определиться, кого именно они будут поддерживать в нашей глухой провинции, а без этого никто в региональном истеблишменте не решался предпринимать какие-либо ответственные шаги; не был ясен расклад ролей и механизм не заводился. Как показало будущее, Москве было элементарно наплевать, так как уже планировалась всеобщая кадровая ревизия сверху и вообще отмена губернаторских выборов по всей стране. Выиграл тогда, и вполне честно, Кузнецов. Как и положено, вступил в «Единую Россию», но вскоре был смещен: его заменили на сына приятеля Путина еще по ленинградскому клубу дзюдо «Трубостроитель», впоследствии гендиректора ХК «Ленинец»... Это был конец «черного пиара» внутри истеблишмента. Номенклатура и крупные собственники консолидировались, признав арбитраж центра и его неписанные правила. Ну а «люди труда», о которых я мечтал писать свои очерки и репортажи, остаются за пределами жанра.

 

Эдуард Зибницкий

 

Печаталась в журнале «Посев» (№12, 2012 г.) и альманахе «Эон», выпуск XII (М., 2017 г.)

Публикуется с дополнениями

​

 

1В данной статье упоминаются реалии и эпизоды, относящиеся примерно к периоду 1995–2005 годов.

2 Третьяков С. Новый Лев Толстой // Литература факта. – М.: Захаров, 2000. – С. 33.