top of page

Кольцо власти и право на фантазию

Эпопея Толкина и ее прочтение в России

Маше Зибницкой

– В этом мире нет Бога, – заявил как-то мой сын десяти лет, когда мы смотрели фильм «Властелин колец».

– Разве такое может быть? – спросил я, заинтересовавшись.

– Нет, я в Бога верю, просто Средиземье – это именно такой мир, где Бога нет, и такое вполне может быть, – сказал он невозмутимо. И, явно считая тему исчерпанной, добавил: – Это просто такой мир…

 

Куколка кузнечика

Ребенок, конечно, не стал бы просто так пускаться в рискованные феноменологические спекуляции, если бы я сам во время просмотра фильма не обратил его внимание на то, что герои эпопеи никогда не молятся, – хотя там бывает очень страшно, и герои сталкиваются именно с мистическими явлениями, с метафизическим злом. В атмосфере леденящего ужаса, в минуты смертельной опасности никто из них не обращается к Творцу их вселенной. Отсюда невольный вывод, что молиться в их мире бесполезно. Они мужественно переносят трудности, преодолевают в себе малодушие, превозмогают соблазны, самозабвенно идут на почти верную смерть, и все это в пределах возможностей этого дольнего мира. В борьбе добра и зла все как-то обходится без Бога… И зло в конечном итоге оказывается побеждено: опыт и ум Гендальфа, смелость Арагорна, утонченные магические технологии эльфов, природная стойкость хоббитов, политическая солидарность людей и просто ряд удачных нестандартных решений, да еще изрядная доля везения, позволили, улучив момент, нанести смертельный удар злу.

Да, таким создал свой мир набожный римо-католик Джон Рональд Руэл Толкин. Правда, писатель очень хотел, чтобы одновременно с «Властелином колец» свет увидел «Сильмариллион» – своего рода космогонический пролог к его эпосу, в котором говорится о Творце мира, но в образе Илуватара (Отец Всего на эльфийском), несмотря на архаический антропоморфизм этого образа, подчеркнута надмирность, трансцендентность Творца, – недаром Ему также дан эпитет Эру, переводимый на английский как Who Is Alone. Его забота о мире проявляется через создание иерархии чинов, тонких могущественных тварей, ангелов или логосов, которые и являются носителями и источниками добра в материальном мире и отчасти соучастниками творения. Этот мир держится на магии, отсюда вполне законный вердикт, – «мир без Бога», и в такой мир, благодаря силе искусства, легко поверить… Здесь мы оказываемся в стародавней, еще средневековой, схоластической ловушке: разве не может всемогущий Бог создать мир, где Его не будет? В псалме сказано: «Аще сниду во ад, Ты тамо еси». И в то же время Бог смирен: создает роскошные и удивительные миры и никому в этих мирах не навязывается; обладая абсолютной властью, никогда ее не применяет, а чаще в непостижимом Своем Промысле подстраивается под своеволие твари. У Хармса в одном стихотворении есть замечательный, и, конечно, «абсурдистский», как и положено у Хармса, образ: Бог сидит себе тихонечко в кустах и нянчит куколку кузнечика, пока кругом бурлит жизнь, или, скажем так, пока где-то в Средиземьи происходит борьба добра и зла… Но что это за добро, если оно само по себе, отдельно от Бога и помимо Его? Чем вообще белая магая отличается от черной, если даже принять такое разделение? Строго говоря, если добро рассматривать не на уровне субъективных переживаний человека, но технически, функционально, научно, то добро – это воля Божья, и никакого добра отдельно от Бога нет. Язычник мог бы верить в такую особую субстанцию, как добро, но никак не христианин. Поэтому Фродо и его друзья – добродетельные язычники, носители «блестящих пороков» по выражению Августина.

 

География и геополитика

 

Толкина, вероятно, можно назвать родоначальником особого жанра массовой культуры: батально-метафизического, который описывает битву добра и зла как приключение, как авантюрную драму. Известна курьезная докладная записка Джоанны Райт, советника по культуре губернатора Аризоны, обвиняющая книгу Толкина в неполиткорректности, проще говоря, в том, что его мир слишком уж черно-белый, что это, буквально, – «пропаганда фанатизма в его наиболее грубых и отвратительных формах…». Вообще обвинений писателю предъявлено достаточно много, и эти обвинения сами по себе тоже интересны, в чем-то они справедливы, а в чем-то нет, и нам особенно интересна рецепция Толкина в России… Ведь его эпопея – это все-таки не только авантюрная интрига с волшебниками, талисманами, опасными путешествиями и кровавыми стычками, в ней заложена своя философская и антропологическая проблематика, которая успела породить различные истолкования его сюжетных решений, например, что кольцо Фродо – это атомная бомба… Сам Толкин, правда, решительно отрицал параллели такого рода, и тем не менее… Так, публицист Наталья Нарочницкая в своей статье о геополитике рассматривает Толкина как носителя враждебного ей мировоззрения: «Противопоставление истинного и ложного миров в романах Толкина окончательно обретает манихейские черты: “Тьма с Востока” – “страны мрака”, “черного царства Мордор”, нависающая над волшебным Валинором, “Благословенным Краем”, в котором (на Западе!) восходит “первосолнце”»1. Это уже не Аризона, это Российская Федерация, то есть как раз географический восток... Издательство «Лубянская площадь» (sic) напечатало повесть «Дети против волшебников», в которой глава некой сатанинской лиги магов и колдунов, плетущей заговор против России, носит имя Гендальфус. Там есть еще Гарри Поттер, и тоже на стороне антироссийского заговора, а противостоят им сотрудники ФСБ и суворовцы. Такой вот «наш ответ Чемберлену» в жанре религиозного фэнтези, старая идеологическая война в новых культурных условиях… Но одной геополитикой дело не ограничивается. «Многие его герои носят имена древних богов, то есть, с точки зрения Православия, демонических существ» – заявляет психолог Изяслав Адливанкин, намекая на то, что чтение Толкина якобы является оккультной магической практикой (произнесением мантр), и объясняет, как он пришел к этому убеждению: «Произошло это, когда, изучая биографию Толкиена, я узнал, что он запретил переводить имена своих героев, героев своих демонических миров, на другие языки, а требовал сохранить такое же их произношение и написание, как в оригинале. Тут для меня кое-что стало проясняться»2.

Заметим сразу, что «имена демонических существ» содержатся также в православных молитвах и поминаются на богослужении, поскольку многие святые носили имена, образованные от имен языческих божеств: Димитрий, Меркурий, Апполодор, Афинагор, Ермий, Дионисий… И заметим также, что Толкин был профессиональным лингвистом, отсюда вполне понятно его ревностное отношение к слову и особенно к его собственному детищу – вымышленному языку квенья. Другой комментатор, иероманах Адриан Пашин до подобных нареканий не доходит, но он обвиняет Толкина в «искажении христианского учения о сотворении мира», имея в виду «Сильмариллион». Он также пишет, что «в эпопее “Властелин колец” зло выглядит, да и является значительно более могущественной силой, чем добро. Оно почти всесильно, от него некуда укрыться, не к кому прибегнуть. “Всевидящее око” (один из главных образов книги) оказывается принадлежностью князя смерти в Мордоре, а не Бога (хотя в православной традиции есть даже икона с таким названием)»3. И, наконец, возвращаясь к теме, с которой мы начали, позволю себе еще одну цитату из о. Адриана: «Бог если и присутствует у Толкиена, то в лучшем случае как Создатель, а не как Промыслитель, без воли Которого и волос с головы человека не упадет. Внутреннее ощущение при чтении книги: страх и напряжение, вызванное тем, что ошибка героев может повлечь за собой гибель всего мира. Кстати, главные герои – хоббиты – для победы над злом должны пройти “во глубину ада”, в центр Мордора…». И, если не размениваться на мелкие детали, то вот окончательное мнение другого духовного лица, вполне характерное: «С точки зрения святоотеческого учения творчество Толкиена можно охарактеризовать как смесь ереси с языческим идолобесием»4.

Вышеупомянутый иеромонах Адриан, кстати, дает альтернативу Толкину: К. С. Льюиса. Да, Льюис прекрасен… Его символизм удивительно тонок и глубок, нетривиален и одновременно каноничен, и его мир полон лучистого оптимизма. Хотя в первом романе его цикла о Нарнии изображена вся возможная полнота победы зла: целая вселенная гибнет по злой воле Королевы (она же Ведьма), но в следующей главе, в нашем мире, на одной из улиц Лондона, уже никто, кроме трепещущего колдуна-дядюшки, не признает в Ведьме повелительницу, и когда она в гневе начинает изрекать свои смертоносные заклинания, тетушка Дигори просто принимает ее за пьяную: сила зла оказывается иллюзорной, его притязания просто смешны. Множественностью миров Льюис показывает ограниченность и «дутость» зла и в то же время божественное всеприсутствие. У Толкина же в его замкнутом мире все очень серьезно и нешуточно, и действительно, пессимистично. Вообще у Льюиса нет никакой борьбы со злом: это история о том, как человек встречает Бога, точнее, как Бог идет навстречу человеку, – да так, что человеку остается только радостно удивляться, а батальные эпизоды – это всего лишь эпизоды. Романы же Толкина – история человеческих действий, или даже программа действий в условиях тотальной войны, и не отсюда ли такое ревнивое и притязательное внимание к их «идейному содержанию», и к самому жанру?

 

Экстрасенсорика Саурона

…Я хорошо помню, какое впечатление произвела на меня в детстве книга «Хранители», вышедшая в СССР в 1981 году. Это был сокращенный перевод первой части эпопеи: Фродо еще не достиг пределов Мордора. Я был совершенно очарован таинственной красотой этой сказочной повести. Фильма тогда еще не было, я также не был знаком с советской театральной постановкой «Хоббита» и с Игорем Дмитриевым в роли Голлума, постановкой слишком «эксцентричной» и вполне кустарной с технической точки зрения: это именно та неприменимая к литературнойфантазии пантомима, против которой категорически протестовал сам Толкин. В книге не было иллюстраций: была только карта Средиземья, которая меня особенно взволновала, и руническая надпись на эльфийском. И этот визуальный аскетизм был тоже очень кстати. Никакого страха и напряжения при чтении я не испытывал, да ничего подобного книга и не может вызвать, а вот фильм Питера Джексона действительно наполнен избыточным драматизмом, стереоскопичен и натуралистичен, но это культурная особенность кинематографа Нового Света, а не оригинального текста… Сейчас я уже совершенно равнодушен и к Толкину, и к жанру фэнтези, но поскольку спор идет вовсе не о вкусах, то хотелось выступить в роли очередного адвоката Толкина перед единоверцами, а заодно обозначить одну важную тему в связи с ним.

Думается, справедливо будет признать, что, несмотря на оккультный антураж и даже языческую психологию героев, Толкин написал христианскую книгу. Конечно, писатель вдохновлялся преимущественно дохристианскими источниками, древнегерманской, скандинавской, финнской, отчасти кельтской мифологией, но сама тема власти, хоть и взятая в образах, навеянных языческими интуициями, вообще имеет особое аскетическое значение в христианстве. Проклятое золото, проклятое богатство, власть и богатство в обмен на душу, – все это фольклорные мотивы, известные и язычникам, а язычники древности часто оказывались достаточно проницательными. Существует обширная литература по Толкину, восстанавливающая источники и отчасти интуитивную технику той огромной творческой работы, которую он проделал, но речь не об этом.

Дело, конечно, не в том, что у волшебных колец «плохая энергетика»… Опасность колец именно в соблазне стать на место Бога, получить неограниченную власть, проще говоря, стать богом. Даже желание сделать, казалось бы, добро, например, защитить родину от врага, используя силу кольца, является соблазном и, в случае осуществления этого намерения, прямо приобщает злу. Именно поэтому зло так тотально в этом мире: отсюда вполне органично «всевидящее око» Саурона… Локальное добро, добро для себя, для своего государства, в отрыве от Бога, от ближнего, от всего живого, становится злом. Главная борьба происходит не на полях сражений и не в ходе той «спецоперации», которую осуществляет Братство Кольца, не в той магической диверсии, на которую посылают Фродо, а именно в душах героев. Поэтому, учитывая шаткость человеческой природы, противостояние злу кажется почти безнадежным. И то, что судьбы мира решаются на частном человеческом уровне, то, что любая личная ошибка имеет вселенское значение, вполне соответствует православному учению о единосущии человечества. В экранизации Питера Джексона по сравнению с книгой батально-героические эпизоды гипертрофированы, но в романе главными фигурантами духовной борьбы автор сделал не Арагорна, и не Гендальфа, который так славно дерется на киноэкране, не витязей, магов или королей, а невзрачную, в общем-то, заурядность, приземленных обывателей-хоббитов, которые и есть единственно реальные, психологически убедительные существа в книге, без лишних сверхчеловеческих, героических черт. Фродо по сути совершает аскетический подвиг: избавляется от власти, от «божественных» полномочий, которые незаконны, поскольку украдены у бытия, у Бога. Правда, как и положено, похвастаться ему нечем: в самый последний момент он почти пал, не выдержав искушения, и дело спасает простая, так сказать, случайность. Героическая эпопея оказывается эпопеей человеческого бессилия. Неужели христиан это дожно возмущать? Против этого может протестовать только советская казенная «вера в человека», цену которой мы знаем.

К вопросу о загробной жизни эльфов

Создавая свой «миф» (в кавычках, потому что миф не может быть авторским), Толкин не стремился к тому, чтобы читатели приняли его за реальность… Хотя, любя свой выдуманный мир, он сделал его похожим на тот, в котором жил он сам и который, как он сам верил, был сотворен благим Богом. Но обвинять его в искажении христианского учения о творении так же нелепо, как обвинять детского писателя Николая Носова в том, что в романе «Незнайка на Луне» он исказил данные современной астрономии. Ведь автор «Сильмариллиона» и не писал толкование на первые главы Бытия. Он также не описывал воздушные мытарства, встречу с ангелами, борьбу с демонами, беседы с умершими, – как это делает весьма популярная Юлия Вознесенская, которой читатели всерьез верят, поскольку она пишет «по благословению», – то есть воспринимают ее литературные фантазии как доподлинное церковное предание, как «верные вести оттудова». Известна переписка Толкина с Питером Хастингсом, тоже католиком, сотрудником издательства, который упрекал его в том, что эльфы в его книге способны к реинкарнации, в то время как Бог такой способности в нашем мире не допустил. Отвечая, Толкин говорит о неисчерпаемых возможностях Бога, о том, что Бог мог бы такое сотворить. Конечно, при желании в толкиновской космогонии можно найти черты манихейства, арианства, гностицизма, неоплатонизма, но одна существенная оговорка: автор не претендует на мистическое откровение, он пишет fiction. Ему, по большому счету, и не следовало бы оправдываться. Он сознательно, с самого начала ставил себе литературной задачей создание мифа, английского мифа, и именно языческого мифа (ведь всякий миф по природе своей языческий). У язычников (греки как раз составляют исключение) часто сохранялись понятия о Творце мира, который якобы отошел от дел и перепоручил заботу о мироздании другим, тварным духовным существам, поэтому, создавая стилизацию языческого мифа, Толкин вполне логично следует этому принципу в образе Эру… Но все-таки, в любом случае, это – литературная фантазия. Мог бы Толкин создать мир, который был бы вечен, то есть несотворен, цикличен, и в нем были бы только люди, животные и духи гор, деревьев и источников? Скажем, мир в соответствии с религией синто? Я думаю, мог бы, имел бы полное право на такой литературный эксперимент, не держа при этом ответа перед самозванной литературной инквизицией. Может быть, из этого что-нибудь и вышло бы душеполезное, хотя и не для всех, конечно… Возможно, следовало бы придумать еще более фантастический мир, чтобы отбить всякую охоту принимать его всерьез и применять его к реальности и реальность к нему.

Еще раз повторим: речь идет не о вкусах, не о достоинствах или недостатках отдельной книги, и не о правильном толковании оной. Речь идет об очень серьезной культурной, и даже духовной, в каком-то смысле, проблеме… Проблема эта, скажем прямо, и общественная проблема, – неразличение фантазии и реальности. Ведь отсутствие такого различения означает одновременно и непонимание реальности, и непонимание фантазии как литературного языка, непонимание литературной условности. Вообще всякий язык – это система условностей, и если кто-то использует иной язык, надо попытаться разобраться в законах этого языка, чтобы добраться до сути послания. Пока мы потешались над политкорректностью Запада, над претензиями в духе Джоанны Райт, которая негодовала, что во «Властелине Колец» недостаточно показана активная роль женщины, а положительны герои – сплошь европеоиды, Россия страдает от такого же отсутствия чувства юмора – и это не смешно… Неразличение жанров – это не проблема филологической образованности, а проблема безопасности самой жизни вне текстов, защищенности реальности от текстов. У нас нет твердого разграничения реальности и текста, образа и факта, стиля и содержания, буквы и духа. Ведь фантазеров и у нас много, и в том числе среди тех, кто критикует Толкина, и это такие фантазеры, которые не ограничиваются письменным столом писательского кабинета, их фантазии вторгаются в саму реальность и пытаются ее изменить, превратить саму реальность в фэнтези, причем фэнтези очень дурного вкуса. Россия живет в полуфантастическом мире, в котором зло гораздо могущественнее, чем в фильме «Властелин Колец»: достаточно почитать некоторые «православные сайты», чтобы очень сильно испугаться: то же мироощущение осажденной крепости, тотальной войны, и та же надежда на земные, вещественные, магические средства: политическую стратегию, спецслужбы, ядерное оружие, доскональное знание врага, ведь и Гендальф воплощает в себе скорее знание, чем святость. Однако вымышленный мир Толкина, конечно, по сравнению с этими фантазиями обладает несомненными художественно-эстетическими преимуществами.

Страна фантазеров

Критиковать Толкина есть за что, но разберем приведенные выше претензии к его эпопее… Итак, чтобы победить зло, хоббиты спускаются не туда, куда надо бы… Для этого, по логике обвинения, надо было бы спускаться не «во глубину ада» (хотя там все-таки не ад, а вулкан), а подниматься на небо. И Бог в книге якобы недостаточно промышляет о мире, хотя именно Илуватар воскресил из мертвых Гендальфа, устроил так, что кольцо против злой воли создателя кольца нашел Бильбо, и наконец, когда Фродо уступил было силе кольца в конце своего путешествия, вмешался, и кольцо было уничтожено… Далее, зло в книге слишком могущественно, и географически оно размещено, опять же, не там, где надо… Наконец, космогония «Сильмариллиона» не совсем совпадает с византийскими шестодневами… Ну что ж, представим себе, что покойный автор прислушался к рекомендациям худсовета и все исправил… Зло размещено на Западе, вместо эльфов ангелы, вместо Гендальфа иеромонахи, вместо волшебницы, вручающей путешественникам талисман, матушка-игуменья с ладанками и т. п. Вот тогда все будет по-настоящему страшно…

Вероятно, во многих случаях причина столь придирчивого отношения к Толкину – это… особый интерес к его жанру. Точнее, к успеху жанра. Это относится и к той же Джоан Роулинг, к слову сказать. У Толкина в кармане оказалось какое-то магическое литературное колечко, которое очень хочется заполучить, чтобы использовать его на «благое дело». А он, как деревенский простофиля, использовал колечко для баловства!.. Но потому-то и книга ему удалась, что в ней не было никакой скрытой политической программы, никакого стремления что-то протащить в сознание читателя помимо его воли. Скажем, принадлежа к религиозному меньшинству Великобритании, он не пытался как-то продвинуть идею «континентального» папства, и раз страна хоббитов – это явно Англия, то, если свериться с картой Средиземья, папский престол в Риме должен находиться… где-то в районе Мордора. Но если бы Толкин думал о подобных вещах, он никогда бы ничего стоящего не написал.

Сейчас в России развивается жанр «православного фэнтези», и, конечно, неизбежно обращение к классике жанра, неизбежно желание использовать «во благо» разработанные западными авторами мотивы и формы, и использовать их так, чтоб уж напрямую: выверенная, безупречная модель мира и программа действий, без всякого язычества и оккультизма, и даже чтоб от политических параллелей, которых избегал Толкин, рябило в глазах. Но секрет удачи Толкина не только в том, что у него были талант, работоспособность и огромная эрудиция, но и в том, что его фантазия неангажирована и даже бесстрастна. Заинтересованность может быть не только политическая, она может быть личная, глубоко интимная (хотя причина политического фанатизма тоже может быть интимной), но Толкин, проживший тихую благополучную семейную жизнь, сумел такой опасности избежать. Правда, в его книги просочилась одна личная драма: опыт войны. Он воевал в Первую мировую, потерял на фронте друзей, и тотальность зла в его мире – это страх перед войной, и когда он пишет о ратных подвигах, он пишет без всякого воодушевления, потому что по-настоящему он не любит войны, он любит мирных и беззащитных хоббитов.

Но что Толкина глубоко и лично интересовало, так это проблема фантазии как способности человеческого ума и формы литературного творчества. Проблемой для него было само право на фантазию, это право надо было обосновать, и обосновать богословски. Для фантазии он вводит понятие sub-creation, под-творение, соучастие в творении на вторичном, производном уровне, когда мы творим из того материала, который уже есть, и по образу творческого акта Творца. Многие из тех, кто его критикует, и те, кто пишет «православное фэнтези», сомневаются в этом праве. Причина, вероятно, заключается в том, что аскетическая литература постоянно предостерегает от воображения, рассматривая его как область иллюзорного, удерживающая человека в плену его ограниченной, искаженной, греховной субъективности. Воображению в этом смысле противостоит созерцание: трезвая объективность и цельность восприятия вещей. И, конечно, грех порой влечет к себе, опять же, через воображение, через мечтания, образы… Эта проблематика связана также с понятием прелести: подлинные аскеты более всего боятся ложного духовного опыта, приукрашенного или прямо внушенного разгоряченным воображением. Поэтому наши фантазеры, по-своему не менее разгоряченные, ищут неких высших санкций на свои фантазии, надеются оправдать их пользой «духовной», а скорее – партийной «пользой», и благословение на это, наверное, берут; а все равно ведь не получается так же убедительно и красочно, и так же могущественно, как у Толкина, Льюиса или Роулинг. 

 

Воображение – это особая и весьма непростая тема в христианской аскетике. Но, как бы то ни было, те мечтания, или «помыслы», о которых говорят подвижники, не имеют отношения к литературе. Речь у них скорее идет о том, чтобы при молитве не представлять себе грубо антропоморфных образов. Или, если говорить о житейском плане, речь идет, по большому счету, о способности адекватно оценивать себя и других, избегать болезненной мнительности или наоборот, самолюбования. Если же из жизни человека убрать литературную фантазию, это не значит, что в его душе воцарится «трезвенное» понимание реальности, – возможно, наоборот. Люди самых практических профессий, а не только, скажем, писатели или художники, не менее прочих подвержены страстному, то есть духовно опасному воображению: воображение питает зависть, когда в ярких красках представляется благополучие ближнего; или властолюбие, когда человек мечтает о себе облеченном властью, об открывающихся в таком случае возможностях; или гнев снова и снова рисует в воображении повод ненавидеть; или подозрение, ревность, трусость... Не говоря уж о банальных телесных удовольствиях... И даже монахи, весьма ограниченные в своем быту и во внешних впечатлениях, годами трудятся над тем, чтобы стяжать чистый ум. Что касается литературной фантазии, то это особое ремесло, которое требует внутренней дисциплины, холодности ума, высокой степени отстраненности и понимания универсальных законов жанра, которые суть лишь отражение законов мироздания. Фантазия ведь прекрасна только тогда, когда в ней нет ничего лишнего... И здесь отсутствие деликатности и такта, с которыми писатель-фантаст оперирует «тварным материалом», не может быть компенсировано мнимой благонамеренностью религиозного фэнтези. Как раз чувство такта требовало бы, чтобы фэнтези было как можно менее религиозным, как можно менее «ортодоксальным», чтобы меньше было подпитки для «прелести».

И в завершение – цитата из Д. Р. Р. Толкина: «Конечно, и в фантазии может быть перебор. Она может быть плохо сработана. Она может быть поставлена на службу злу. Она даже может вводить в заблуждение умы, ее произведшие. Однако к чему из сделанного человеком в этом падшем мире, все это не может быть отнесено? Люди смогли вообразить не только эльфов, – они также придумали богов, и поклонялись им, поклонялись даже таким, которые были предельно искажены злом их же авторов. Они создавали богов и из другого материала: из своих понятий, из своих лозунгов, из своих денег; даже их науки и их социальные теории требовали человеческих жертвоприношений. Фантазия остается правом человека: мы творим по своей мере и своими производными способами, потому что мы сами сотворены: но не просто сотворены, а сотворены по образу и подобию Творца»5.

 

 

Эдуард Зибницкий

 

Впервые в журнале «Посев», 2013, №5. Публикуется в обновленной редакции.

1Нарочницкая Наталия. «Россия и Европа» на пороге третьего тысячелетия // Православие.ру – 26.02.2000. – Режим доступа: http://www.pravoslavie.ru/5093.html

2Шишова Татьяна. Не участвуйте в делах тьмы // Православие.ру – 16.11.2009. – Режим доступа: http://www.pravoslavie.ru/5093.html

3 Вопросы и ответы // Православие.ру – 19.11.2004. – Режим доступа:http://www.pravoslavie.ru/6465.html

4На стране далече. Беседа о современных молодежных субкультурах в свете Православной веры // Русь-фронт – 18.09.2009. – Режим доступа:http://www.rusfront.ru/180909/index-3.html

5Толкин Д. О волшебных сказках // Московский хоббит. – M.,1988. – Режим доступа:http://www.kulichki.com/tolkien/cabinet/lection/fairy.shtml

bottom of page